Быть лучше самого себя: Фарух Рузиматов

Народный артист России Фарух Рузиматов — танцовщик от бога: его по-кошачьи гибкая пластика, его горячий темперамент и градус страстности, обнаруживающий человека с солнцем в крови, его мастерство, нерв, присутствующий в каждом движении, делают танец уникальным и незабываемым.





СП: Вы человек с солнцем в крови. Как Вы себя ощущали в этом мрачноватом и сыром северном городе? Это было проблемой или Вы настолько любили танцевать, что об этом даже и не думали?
— Привыкнуть к отсутствию солнца невозможно. Поэтому я как чувствовал недостаток солнечных лучей с детства, с момента поступления в Вагановское училище в 1973 году в десятилетнем возрасте, так и про- должаю его чувствовать до сегодняшнего дня.

СП: Ваш танец отличается совершенно особой гибкостью и пластикой. Чувствуете ли какие-то народные танцевальные истоки?
— Сложно сказать. Моя мама занималась хореографией и как раз танцевала национальные танцы, так что, скорее всего, если в моём танце и ощущаются элементы народной пластики, то, наверное, это передалось как раз от мамы.

СП: Вероятно, это мама решила Вас отдать в балет? Или это был Ваш выбор?
— Это был выбор педагогов из Ленинграда, из Вагановского училища, которые набирали детей для обучения балету со всех и для всех союзных республик. Была такая совершенно замечательная практика в стране: в каждой республике был свой театр, и педагоги набирали детей, обучали их 8 лет, и потом эти артисты должны были вернуться в родной город в театр. Но мне повезло, и я остался там, где всегда мечтал быть — то есть в Кировском театре.

СП: Я видела Вас в роли Раба в «Шехерезаде», в «Блудном сыне», других партиях — как раз там, где проявлялись градус солнечности и страсти и какая-то кошачья пластика. Но Ваш репертуар охватывал все классические и все не совсем классические партии — всё, что ставилось в Кировском/Мариинском театре. И всё-таки были ли у Вас предпочтения?
— Думаю, что ни одному артисту, даже самому признанному, не подвластно всё. Есть роли, которые подходят или не совсем. Для меня классика всегда являлась и является высшим проявлением хореографии. Я с удовольствием танцевал классику. Но мне всегда казалось, что чистая классика мне не особо подходила, я считал, что классический танцовщик должен обладать более классическими формами, определённой внешностью для тех спектаклей, которые являются сокровищницей — «Лебединое озеро», «Спящая красавица», «Жизель». Классику танцевал максимально, сколько мог, пока позволяли физические возможности. Со временем у любого артиста репертуар постепенно отсекается. Наверное, единицы могут танцевать классику, пересекая 40-летний рубеж.

СП: Фокинские балеты, похоже, больше подходят Вам по стилю?
— Они уже давно стали классикой, но по ощущению такие роли, как роль Раба в «Шехерезаде», и фокинская хореография вообще близки мне. Как и хореография Мориса Бежара. Когда Бежар приезжал в Петербург, мне посчастливилось короткое время с ним работать и исполнить один из его спектаклей — «Французскую революцию», и также несколько номеров — «Бахти», адажиетто на музыку Малера.

СП: Этой весной в Мариинском театре выступала труппа Бежара и показывала знаменитое «Болеро». Эта партия, кажется, создана для Вас...
— Я всю жизнь мечтал станцевать бежаровское «Болеро», но, к сожалению, не случилось. На мой взгляд, это лучшее из всех хореографических «Болеро», которые делали очень многие. Я сейчас танцую «Болеро», которое для меня поставил Николай Андросов, но это эксперимент.

СП: Вы танцевали в балете Ролана Пети «Юноша и смерть». Мало кому удаётся достичь того же напряжения, нерва, надломленности, которые были у Вашего героя.
— Без нерва, просто делать движения ради движения бессмысленно, и смотреть очень сложно. Плюс максимально тяжёлая и потрясающая музыка. Пети ставил этот балет в 1940-е годы для непрофессионального французского танцовщика. Когда руководство Кировского театра решило ставить этот балет, пригласили ассистента Пети, который и перенёс «Юношу и смерть» и «Кармен» на сцену Кировского театра. Эти спектакли шли с успехом, если в них были хорошие танцовщики и танцовщицы. Потому что иначе смотреть эти балеты, на мой взгляд, уже невозможно — по всем критериям они абсолютно устарели.





СП: Есть ли какой-то хореограф, который ставит для Вас?
— Я сотрудничаю с Николаем Андросовым. На мой взгляд, его «сочинения» являются тем, что я чувствую на сегодняшний момент. Это такие экспериментальные номера. Если в классике заведомо есть «топовые» спектакли, обречённые на успех, то экспериментальная хореография не даёт никакой гарантии, это может быть интересно и хорошо, но может быть и неудачно. Поэтому, как и всю жизнь, занимаюсь экспериментом.

СП: В своей сегодняшней должности советника генерального директора по художественным вопросам Вы можете именно только посоветовать или за Вами выбор — как составов, так и репертуара?
— Должность советника предполагает, что если меня спрашивают о ком-то, о чём-то, то я могу лишь выразить своё мнение. Я чувствую себя абсолютно свободным человеком, без какого-либо руководства собой с чьей-либо стороны, поэтому для меня это очень комфортная ситуация, и она меня ни к чему не обязывает. В любом положении есть плюсы и минусы, свои интересные стороны. Когда я принял приглашение возглавить балетную труппу Михайловского театра, на тот момент для меня это было интересно — новый опыт. И я считаю, что мы немало сделали, удалось найти точки соприкосновения и с артистами, и с педагогами. Для меня это было очень интересное хорошее время. Но оно кончилось, перестало меня интересовать. И я пошёл дальше.

СП: Могли бы Вы как человек, всю жизнь проживший в танце, сформулировать в двух словах, что такое для Вас танец — самое главное ощущение? Для меня как зрителя классический танец — это ощущение полёта.
— Очень красивые слова — «вдохновение», «творчество», но наша профессия для меня была, есть и будет прежде всего профессией полного, тотального растворения в танце и огромного бесконечного труда. Что касается ощущения вдохновения, полёта, то, наверное, это бывает у всех, но такие ощущения можно испытать несколько раз в жизни. Для меня танец — это то, без чего я себя не мыслю. В то же время это тяжёлый, изнурительный труд, но труд сладкий.





СП: А Вы отдали бы своих детей в эту профессию, в этот адский труд?
— В советские времена, когда мне посчастливилось учиться, ситуация была иной. Было другое отношение к балету. Балет, как и культура в целом, занимал определенную нишу, играл важную роль в позиционировании нашей страны. Сегодня всё иначе. Поколение педагогов, обладающих высокой степенью культуры и знаниями, практически уже ушло. Поколение, следующее за ними, уже не обладает подобным багажом. И отдавать своего сына учиться в такую академию я бы не стал. А на днях я посмотрел сюжет про Пермский театр, где дефицит юношей в балете, где проблема стоит настолько остро, что надо бить в набат. Там девять человек призывают в армию. Это абсурд! Я был в состоянии очередного шока от того, насколько всем или большинству руководящих лиц безразлично то, что происходит в балете. А балет себя изживает. Поступление мальчиков в балетные школы свелось практически к нулю, а балет без мужчин невозможен. Поэтому, я думаю, на ближайшие 10–20 лет картина самая печальная. Моему старшему сыну 25 лет, и он оканчивает юридический, а малышу — 8, он перешёл в третий класс. Мне кажется, важна не столько профессия, сколько отношение к ней. Я видел творческих дворников и видел нетворческих артистов.

СП: Вы танцевали в труппе Американского балета. Работали ли Вы в каких-то ещё театрах? Не было ли стремления уехать, как это сделали Барышников, Нуриев?
— Я работал как приглашённый танцовщик в Американском балете. А в принципе у меня не было необходимости танцевать в каких-либо театрах, потому что на тот момент Кировский театр был лучшим, у него был лучший репертуар, у него был хороший руководитель — Олег Виноградов, который поднял кировскую труппу в 1980–1990-е годы на очень высокий уровень. И «Киров-балет» был известен повсюду. Поэтому театра лучше Кировского для меня не было. Было стремление наряду с классикой танцевать больше современной хореографии, а такой возможности не было. Но для меня всё равно здесь была лучшая жизнь.

СП: Не думали ли о своей труппе? — Интерес к маленькой труппе всегда есть — это момент такого единения, не большого, а суженного. Если бы у меня была труппа в 10–12 человек с определённым экспериментальным репертуаром, было бы интересно, но это как раз гипотетично и нереально.

СП: Вы ощущаете себя звездой?
— Сегодня все звёзды, все мегазвёзды. Ориентиры стёрты абсолютно и начисто. Это вопрос внутренней культуры и профессионализма. Ощущать себя звездой — то же самое, что ощущать себя идиотом, я так это воспринимаю. Я себя всегда ощущаю учеником, каждый раз выполняющим урок, каждый раз доказывающим самому себе, что могу что-то делать и быть в этом деле достойным. Каждый человек преодолевает самого себя. Есть, конечно, те, кто хочет быть лучше Нуриева, Барышникова, это тоже путь — ведущий, правда, в никуда. Надо быть лучше самого себя.

19 апреля 2024 года